«Я – твой». Это важное заявление. И совсем не про собственность.
В этом мире есть мой человек. И он абсолютно и категорически мне не принадлежит. Живёт свою жизнь, мечтает о конце рабочего дня и ходит на обед в столовую, наверное. Мы давно не общаемся.
«… это не мешает мне посвящать тебе площадь, фреску,
рыбку вдоль высокой волны, узнаваемую по блеску,
то, как робкое золото по утрам наполняет короткую занавеску
всякая красота на земле есть твоя сестра, повторяю сипло.
если написать тебе это, услышишь сдержанное «спасибо»
из такой мерзлоты, что поежишься с недосыпа … »
(В.Полозкова «Письма из Гокарны»)
Любовь романтизирована. Страдания по ней – еще больше. Не мне отрицать свой вклад в это злодейство и постыдство. Возвышать очевидное так же глупо, как из года в год по одному и тому же учебнику одному и тому же учителю доказывать, что прямые параллельны. А оправдывать высокими чувствами свою слабость и неумение отпускать… Кому это надо! Сэкономь время, помой посуду, в конце концов.
Во время нашей первой встречи (после продолжительной переписки), в голове пронеслась всего одна дерзкая фраза, смутившая меня. «Это моё». Она, уведомлением, всплывает до сих пор, при любом воспоминании.
С надеждой предположу, что все в школе проходили «Евгения Онегина» и, прочитав эти две строчки, вспомнят, о чем речь:
«И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!»
Поделюсь откровением: я ненавидела Татьяну. Вся эта история про романтику для современной девочки-подростка была схожа оскорблению. Влюбиться в кого-то старше? Страдать? Писать письма, ожидая презренья (так точно подобрано слово! Всего одна буква превращает ненависть в заботу). Видеть единственный смысл в своей любви, а потом переоценить, повзрослеть… И отказать Евгению, когда вот оно, счастье-то. Ну не дура ли?! Единственный вариант юной читательнице казаться взрослой – принять сторону осуждения. «Как наивно!» - убежденно восклицала я. И как иронично через десять лет поймать себя на похожей фразе. Ай да Пушкин. Но ведь и он с кого-то брал этот портрет. Все писатели и поэты воры, ай да Вселенная. Тот еще сценарист.
Мой человек. После самого первого письма разговор разгорелся так, словно его прервали в прошлой жизни. И мы, наконец, дорвались его продолжить. Мой человек – это когда не нужно объяснять, что с тобой происходит. А если и нужно, то это не раздражает. Мой – это если мне действительно интересно, чем он живёт. Не из вежливости, не из-за очерёдности высказываний. Первое время мы играли в «правду-или-правду», задавая вопросы и отвечая на них. Умение спросить в цель – вот что отличает от чужих людей. Уверенность, что ты не зря стучишь по кнопкам и твой ответ нужен вам обоим.
Чем заканчивается восьмая (последняя сюжетная) глава?
«Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана
И буду век ему верна».
Затем Онегин видит мужа Татьяны, и автор почтенно удаляется в свои размышления о человеческой природе, оставляя открытую концовку. Решится ли Евгений на разговор? Уйдет ли, смирившись с пожизненным одиночеством? Ай да Пушкин, Вселенная, несохранившиеся главы…
А, вот, кстати.
Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.
Byron.
(«Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай» - перевод, строчка из песни Хелависы, эпиграф к этой главе у Александра Сергеевича).
Если.
В интернете много картинок, где первый персонаж просит его оставить, второй настаивает на своем обществе, а первый, затем, его благодарит. Мой жизненный опыт не дает мне возможности судить, как часто это верный путь. Но признаю, когда замыкаюсь, я больше всего жду, что через эту стену перелезут… Точнее, перелезет. Увидев «не его», я положу здоровье на то, чтобы накидать на эту стену мешки, кирпичи, книги, да хоть кости своих нерождённых стихов. Лишь бы не трогали, пожалуйста.
Я живу в открытой концовке. Я Онегин, который ничего не предпринял. Я Татьяна, которая плачет над письмами. Я Ольга, чей-то очередной трофей. Я Нина, сидящая за столом с Татьяной, которой не посвящено отдельной сюжетной линии, но красота которой признана автором. Я, к сожалению, Ленский, хоть он мне и не нравится. А хочу быть Пушкиным, и написать, чем дело кончилось. Негоже двести лет людей томить.
Мой человек всегда со мной. Его голосом лифт предупреждает меня, что «идёт вверх», его объятиями я утешаюсь, когда меня что-то разозлило. И воздух вокруг становится осязаем. Я обращаюсь к себе кличкой, данной мне. И возникает иллюзия, что я себя люблю и могу о себе заботиться почти так же.
Кличка… как много делает с человеком кличка. Брутальный Владимир Маяковский подписывал каждое письмо Лиле Брик фразой «Твой Щен». Под большинством писем оставлял рисунок, где зарисовывал состояние себя-Щена. Вот они, первые стикеры.
Представьте только! Владимир Маяковский не только позволил называть себя Щеном, но и упоенно играл в это. Вы только взгляните на эти письма! Я один раз в жизни читала чужую переписку («Бедные люди» не считаются). Это был второй. И за этот раз мне не стыдно. Хорошие письма, нежные, но сложно представить, что их автор написал «Облако в штанах».
«Дорогой, любимый, зверски милый Лилик!
Отныне меня никто не сможет упрекнуть в том, что я мало читаю, — я все время читаю твое письмо. Не знаю, буду ли я от этого образованный, но веселый я уже. Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки …»
Даже это письмо он закончил словом «Твой».
А вот и альтернативная концовка «Онегина». После десяти лет знакомства с Осипом Максимовичем (три из них в браке) Лиля Брик встретила Владимира Маяковского. Они полюбили друг друга, и известили об этом Осипа. Следующие 15 лет они жили втроем. Вплоть до 14 апреля 1930. При этом, в предсмертной записке Маяковский написал: «Товарищ правительство, моя семья – это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская». Тут нет ни слова об Осипе Брике. Они были друзьями. Но как найти в себе силы сохранить дружбу, зная, что твоя любимая женщина проводит большую часть времени в обществе твоего друга… своего мужа…
Тем не менее, мой, твой… это не про собственничество. Это про неведомую совместимость. Про потрясающую нужность. Про запредельную близость.
«Я – твой». Так приятно было бы это сказать снова. Так было бы приятно каждый раз себя немножко присваивать именно тому, моему, человеку. Вот только меня отсвоили.
А колечку год сегодня исполнился. Год назад были все основания написать «Твой» и добавить наше секретное… но пусть будет «Щен».
